– Тогда послушайте. Уже первооткрыватели Уртамы не могли
нахвалиться ее жителями, могучими мемногами. Существует мнение, что эти
разумные создания относятся к самым отзывчивым, кротким, добрым и
альтруистическим во всем Космосе. Полагая, что на такой почве
превосходно взойдут семена веры, мы послали к мемногам отца Орибазия,
назначив его епископом язычников. Мемноги приняли его как нельзя лучше,
окружили материнской заботой, почитали его, вслушивались в каждое его
слово, угадывали и тотчас исполняли каждое его желание, прямо-таки
впитывали его поучения – словом, предались ему всей душой. В письмах ко
мне он, бедняжка, не мог ими нарадоваться...
Отец доминиканец смахнул рукавом рясы слезу и продолжал:
– В такой приязненной атмосфере отец Орибазий не уставал
проповедовать основы веры ни днем ни ночью. Пересказав мемногам весь
Ветхий и Новый завет, Апокалипсис и Послания апостолов, он перешел к
Житиям святых и особенно много пыла вложил в прославление святых
мучеников. Бедный... это всегда было его слабостью...
Превозмогая волнение, отец Лацимон дрожащим голосом продолжал:
– Он говорил им о святом Иоанне, заслужившем
мученический венец, когда его живьем сварили в масле; о святой Агнессе,
давшей ради веры отрубить себе голову; о святом Себастьяне, пронзенном
сотнями стрел и претерпевшем жестокие мучения, за что в раю его
встретили ангельским славословием; о святых девственницах,
четвертованных, удавленных, колесованных, сожженных на медленном огне.
Они принимали все эти муки с восторгом, зная, что заслуживают этим место
одесную Вседержителя. Когда он рассказал мемногам обо всех этих
достойных подражания житиях, они начали переглядываться, и самый старший
из них робко спросил:
– Преславный наш пастырь, проповедник и отче достойный,
скажи нам, если только соизволишь снизойти к смиренным твоим слугам,
попадет ли в рай душа каждого, кто готов на мученичество?
– Непременно, сын мой! – ответил отец Орибазий.
– Да-а? Это очень хорошо... – протянул мемног. – А ты, отче духовный, желаешь ли попасть на небо?
– Это мое пламеннейшее желание, сын мой.
– И святым ты хотел бы стать? – продолжал вопрошать старейший мемног.
– Сын мой, кто бы не хотел этого? Но куда мне, грешному,
до столь высокого чина; чтобы вступить на эту стезю, нужно напрячь все
силы и стремиться неустанно, со смирением в сердце...
– Так ты хотел бы стать святым? – снова переспросил
мемног и поощрительно глянул на сотоварищей, которые тем временем
поднялись с мест.
– Конечно, сын мой.
– Ну так мы тебе поможем!
– Каким же образом, милые мои овечки? – спросил, улыбаясь, отец Орибазий, радуясь наивному рвению своей верной паствы.
В ответ мемноги осторожно, но крепко взяли его под руки и сказали:
– Таким, отче, какому ты сам нас научил!
Затем они сперва содрали ему кожу со спины и намазали
это место горячей смолой, как сделал в Ирландии палач со святым
Иакинфом, потом отрубили ему левую ногу, как язычники святому Пафнутию,
потом распороли ему живот и запихнули туда охапку соломы, как блаженной
Елизавете Нормандской, после чего посадили его на кол, как святого Гуго,
переломали ему все ребра, как сиракузяне святому Генриху Падуанскому, и
сожгли медленно, на малом огне, как бургундцы Орлеанскую Деву. А потом
перевели дух, умылись и начали горько оплакивать своего утраченного
пастыря. За этим занятием я их и застал, когда, объезжая звезды епархии,
попал в сей приход. Когда я услышал о происшедшем, волосы у меня встали
дыбом. Ломая руки, я вскричал:
– Недостойные лиходеи! Ада для вас мало! Знаете ли вы, что навек загубили свои души?!
– А как же, – ответили они, рыдая, – знаем!
Тот же старейший мемног встал и сказал мне:
– Досточтимый отче, мы хорошо знаем, что обрекли себя на
проклятие и вечные муки, и, прежде чем решиться на сие дело, мы
выдержали страшную душевную борьбу; но отец Орибазий неустанно повторял
нам, что нет ничего такого, чего добрый христианин ни сделал бы для
своего ближнего, что нужно отдать ему все и на все быть для него
готовым. Поэтому мы отказались от спасения души, хотя и с великим
отчаянием, и думали только о том, чтобы дражайший отец Орибазий обрел
мученический венец и святость. Не можем выразить, как тяжко нам это
далось, ибо до его прибытия никто из нас и мухи не обидел. Не однажды мы
просили его, умоляли на коленях смилостивиться и смягчить строгость
наказов веры, но он категорически утверждал, что ради любимого ближнего
нужно делать все без исключения. Тогда мы увидели, что не можем ему
отказать, ибо мы существа ничтожные и вовсе не достойные этого святого
мужа, который заслуживает полнейшего самоотречения с нашей стороны. И мы
горячо верим, что наше дело нам удалось и отец Орибазий причислен ныне к
праведникам на небесах. Вот тебе, досточтимый отче, мешок с деньгами,
которые мы собрали на канонизацию: так нужно, отец Орибазий, отвечая на
наши расспросы, подробно все объяснил. Должен сказать, что мы применили
только самые его любимые пытки, о которых он повествовал с наибольшим
восторгом. Мы думали угодить ему, но он всему противился и особенно не
хотел пить кипящий свинец. Мы, однако, не допускали и мысли, чтобы наш
пастырь говорил нам одно, а думал другое. Крики, им издаваемые, были
только выражением недовольства низменных, телесных частей его естества, и
мы не обращали на них внимания, памятуя, что надлежит унижать плоть,
дабы тем выше вознесся дух. Желая его ободрить, мы напомнили ему о
поучениях, которые он нам читал, но отец Орибазий ответил на это лишь
одним словом, вовсе не понятным и не вразумительным; не знаем, что оно
означает, ибо не нашли его ни в молитвенниках, которые он нам раздавал,
ни в Священном писании.